(глава из книги)

Солдаты разошлись повзводно на квартиры. Плац опустел. Ромашов
некоторое время стоял в нерешимости на шоссе. Уже не в первый раз за
полтора года своей офицерской службы испытывал он это мучительное сознание
своего одиночества и затерянности среди чужих, недоброжелательных или
равнодушных людей, - это тоскливое чувство незнания, куда девать
сегодняшний вечер. Мысли о своей квартире, об офицерском собрании были ему
противны. В собрании теперь пустота; наверно, два подпрапорщика играют на
скверном, маленьком бильярде, пьют пиво, курят и над каждым шаром
ожесточенно божатся и сквернословят; в комнатах стоит застарелый запах
плохого кухмистерского обеда - скучно!..
"Пойду на вокзал, - сказал сам себе Ромашов. - Все равно".
В бедном еврейском местечке не было ни одного ресторана. Клубы, как
военный, так и гражданский, находились в самом жалком, запущенном виде, и
поэтому вокзал служил единственным местом, куда обыватели ездили частенько
покутить и встряхнуться и даже поиграть в карты. Ездили туда и дамы к
приходу пассажирских поездов, что служило маленьким разнообразием в
глубокой скуке провинциальной жизни.
Ромашов любил ходить на вокзал по вечерам, к курьерскому поезду,
который останавливался здесь в последний раз перед прусской границей. Со
странным очарованием, взволнованно следил он, как к станции, стремительно
выскочив из-за поворота, подлетал на всех парах этот поезд, состоявший
всего из пяти новеньких, блестящих вагонов, как быстро росли и разгорались
его огненные глаза, бросавшие вперед себя на рельсы светлые пятна, и как
он, уже готовый проскочить станцию, мгновенно, с шипением и грохотом,
останавливался - "точно великан, ухватившийся с разбега за скалу, - думал
Ромашов. Из вагонов, сияющих насквозь веселыми праздничными огнями,
выходили красивые, нарядные и выхоленные дамы в удивительных шляпах, в
необыкновенно изящных костюмах, выходили штатские господа, прекрасно
одетые, беззаботно самоуверенные, с громкими барскими голосами, с
французским и немецким языком, с свободными жестами, с ленивым смехом.
Никто из них никогда, даже мельком, не обращал внимания на Ромашова, но он
видел в них кусочек какого-то недоступного, изысканного, великолепного
мира, где жизнь - вечный праздник и торжество...
Проходило восемь минут. Звенел звонок, свистел паровоз, и сияющий поезд
отходил от станции. Торопливо тушились огни на перроне и в буфете. Сразу
наступали темные будни. И Ромашов всегда подолгу с тихой, мечтательной
грустью следил за красным фонариком, который плавно раскачивался сзади
последнего вагона, уходя во мрак ночи и становясь едва заметной искоркой.
"Пойду на вокзал", - подумал Ромашов. Но тотчас же он поглядел на свои
калоши и покраснел от колючего стыда. Это были тяжелые резиновые калоши в
полторы четверти глубиной, облепленные доверху густой, как тесто, черной
грязью. Такие калоши носили все офицеры в полку. Потом он посмотрел на
свою шинель, обрезанную, тоже ради грязи, по колени, с висящей внизу
бахромой, с засаленными и растянутыми петлями, и вздохнул. На прошлой
неделе, когда он проходил по платформе мимо того же курьерского поезда, он
заметил высокую, стройную, очень красивую даму в черном платье, стоявшую в
дверях вагона первого класса. Она была без шляпы, и Ромашов быстро, но
отчетливо успел разглядеть ее тонкий, правильный нос, прелестные маленькие
и полные губы и блестящие черные волнистые волосы, которые от прямого
пробора посредине головы спускались вниз к щекам, закрывая виски, концы
бровей и уши. Сзади нее, выглядывая из-за ее плеча, стоял рослый молодой
человек в светлой паре, с надменным лицом и с усами вверх, как у
императора Вильгельма, даже похожий несколько на Вильгельма. Дама тоже
посмотрела на Ромашова, и, как ему показалось, посмотрела пристально, со
вниманием, и, проходя мимо нее, подпоручик подумал, по своему обыкновению:
"Глаза прекрасной незнакомки с удовольствием остановились на стройной,
худощавой фигуре молодого офицера". Но когда, пройдя десять шагов, Ромашов
внезапно обернулся назад, чтобы еще раз встретить взгляд красивой дамы, он
увидел, что и она и ее спутник с увлечением смеются, глядя ему вслед.
Тогда Ромашов вдруг с поразительной ясностью и как будто со стороны
представил себе самого себя, свои калоши, шинель, бледное лицо,
близорукость, свою обычную растерянность и неловкость, вспомнил свою
только что сейчас подуманную красивую фразу и покраснел мучительно, до
острой боли, от нестерпимого стыда. И даже теперь, идя один в полутьме
весеннего вечера, он опять еще раз покраснел от стыда за этот прошлый
стыд.
- Нет, куда уж на вокзал, - прошептал с горькой безнадежностью Ромашов.
- Похожу немного, а потом домой...
Было начало апреля. Сумерки сгущались незаметно для глаза. Тополи,
окаймлявшие шоссе, белые, низкие домики с черепичными крышами по сторонам
дороги, фигуры редких прохожих - все почернело, утратило цвета и
перспективу; все предметы обратились в черные плоские силуэты, но
очертания их с прелестной четкостью стояли в смуглом воздухе. На западе за
городом горела заря. Точно в жерло раскаленного, пылающего жидким золотом
вулкана сваливались тяжелые сизые облака и рдели кроваво-красными, и
янтарными, и фиолетовыми огнями. А над вулканом поднималось куполом вверх,
зеленея бирюзой и аквамарином, кроткое вечернее весеннее небо.
Медленно идя по шоссе, с трудом волоча ноги в огромных калошах, Ромашов
неотступно глядел на этот волшебный пожар. Как и всегда, с самого детства,
ему чудилась за яркой вечерней зарей какая-то таинственная, светозарная
жизнь. Точно там, далеко-далеко за облаками и за горизонтом, пылал под
невидимым отсюда солнцем чудесный, ослепительно-прекрасный город, скрытый
от глаз тучами, проникнутыми внутренним огнем. Там сверкали нестерпимым
блеском мостовые из золотых плиток, возвышались причудливые купола и башни
с пурпурными крышами, сверкали брильянты в окнах, трепетали в воздухе
яркие разноцветные флаги. И чудилось, что в этом далеком и сказочном
городе живут радостные, ликующие люди, вся жизнь которых похожа на сладкую
музыку, у которых даже задумчивость, даже грусть - очаровательно нежны и
прекрасны. Ходят они по сияющим площадям, по тенистым садам, между цветами
и фонтанами, ходят, богоподобные, светлые, полные неописуемой радости, не
знающие преград в счастии и желаниях, не омраченные ни скорбью, ни стыдом,
ни заботой...
Неожиданно вспомнилась Ромашову недавняя сцена на плацу, грубые крики
полкового командира, чувство пережитой обиды, чувство острой и в то же
время мальчишеской неловкости перед солдатами. Всего больнее было для него
то, что на него кричали совсем точно так же, как и он иногда кричал на
этих молчаливых свидетелей его сегодняшнего позора, и в этом сознании было
что-то уничтожавшее разницу положений, что-то принижавшее его офицерское
и, как он думал, человеческое достоинство.
И в нем тотчас же, точно в мальчике, - в нем и в самом деле осталось
еще много ребяческого, - закипели мстительные, фантастические, опьяняющие
мечты. "Глупости! Вся жизнь передо мной! - думал Ромашов, и, в увлечении
своими мыслями, он зашагал бодрее и задышал глубже. - Вот, назло им всем,
завтра же с утра засяду за книги, подготовлюсь и поступлю в академию.
Труд! О, трудом можно сделать все, что захочешь. Взять только себя в руки.
Буду зубрить, как бешеный... И вот, неожиданно для всех, я выдерживаю
блистательно экзамен. И тогда наверно все они скажут: "Что же тут такого
удивительного? Мы были заранее в этом уверены. Такой способный, милый,
талантливый молодой человек".

В кн.: "А.И.Куприн. Избранные сочинения".
М., "Художественная литература", 1985.